Неточные совпадения
— Да, да. — И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни волос и
шею и
отпустил ее.
— Не может быть! — закричал он,
отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую
шею. — Не может быть! — закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. — И он всё так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов
шил… этого у меня никто не отнимет. А вы чего храбритесь?.. чего? из господской власти вышли, что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня
отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю. А вы что? Пропадете, пропадете, словно мухи, вот и все!
Да, какую длинную бороду ты ни
отпускай или как тщательно ни выбривай ее, все-таки ты несомненно и неоспоримо подлиннейший синий чулок, поэтому-то ведь я гонял тебя в
шею два раза, единственно поэтому, что терпеть не могу синих чулков, которых между нашим братом, мужчинами, в десять раз больше, нежели между женщинами.
— Надеваю… Вот на будущей неделе хозяин гулять
отпустит, поедем с женой на ту сторону, я и надену. Только обидно, что на
шее здесь ордена носить не в обычае: в петличку… ленточки одни!
У Лиодора мелькнула мысль: пусть Храпун утешит старичонку. Он молча передал ему повод и сделал знак Никите выпустить чумбур. Все разом бросились в стороны. Посреди двора остались лошадь и бродяга. Старик
отпустил повод, смело подошел к лошади, потрепал ее по
шее, растянул душивший ее чумбур, еще раз потрепал и спокойно пошел вперед, а лошадь покорно пошла за ним, точно за настоящим хозяином. Подведя успокоенного Храпуна к террасе, бродяга проговорил...
Один раз, когда, после молитвы, она опять явилась ему, он стал молиться ей, ее душеньке, о том, чтоб она
отпустила, простила его. И когда он к утру повалился на примятый мешок, он крепко заснул, и во сне она, с своей худой, сморщенной, перерезанной
шеей пришла к нему.
Узнал толк в винах и сигарах, верно угадывал цену каждого фрукта, прямо запускал лапу туда, где раки зимуют,
отпустил брюшко,
сшил себе легкий костюмчик, ел так смачно и аппетитно, что губы у него припухли и покрылись глянцем…
— Сегодня вечером, — начал внушать Калатузов, — за ужином пусть каждый оставит мне свой хлеб с маслом, а через полчаса я вам открою физическую возможность добиться того, чтобы нас не только
отпустили завтра, но даже по
шеям выгнали.
— Савельев! Дай ему по
шее и
отпусти, — он сумасшедший.
За ними скоро повисли другие, в виде буквы Л. Потом синий козацкий бешмет, который
шил себе Иван Никифорович назад тому лет двадцать, когда готовился было вступить в милицию и
отпустил было уже усы.
«А, говорит, помню. Что ж, это можно. И судить его не надо, потому что за глупость не судят. Вывести за ворота, дать по
шее раза, чтоб напредки не в свое место не совался, только и всего. А между прочим, справки-то, кажись, давно у меня получены. Через неделю непременно
отпущу его…»
Купец Ласточкин действительно не возжелал
отпустить им материи, а madame Oiseau [Мадам Вуазо (фр.).] не бралась
шить и ставить приклад, но княжны заявили о своем слезном горе Констанции Александровне, — и ее превосходительство в ту же минуту откомандировала Шписса к непокорному невеже Ласточкину, с приказанием немедленно
отпустить подобающее количество разных материй, по приложенному реестру княжон, а модистку Oiseau велела позвать к себе, переговорила с нею о чем-то наедине — и madame Oiseau в три дня пошила костюмы на весь шестерик.
Альбатросы легко ловились на крюки с приманкой, и когда их поднимали на палубу, они как-то неуклюже ступали, сложив вчетверо свои громадные крылья. Их
отпускали на волю, и двум из них подвязали на цепочках дощечки с вырезанной на них надписью по-французски «Corchoune. Широта такая-то. Долгота такая-то» и выпустили. Они расправили крылья и взвились с этими дощечками на
шеях.
Любимая, дряхлая мать Иоанна, наконец, троекратно перекрестила великого князя, повесила ему на
шею охранительный крест с мощами, поцеловала его и, горько заплакав,
отпустила его.
Танюша не
отпустила своих рук и повисла у него на
шее всею тяжестью своего тела, продолжая свой бессвязный шепот...
Хотя она и попала в собор в ту самую минуту, когда дьяконы, наяривая ставленника в
шею, крикнули «повелите», но никто не внял тому, что из толпы одна сельская баба крикнула: «Ой, не велю ж, не велю!» Ставленника постригли, а бабу выпхали и
отпустили, продержав дней десять в полиции, пока она перестирала приставу все белье и нарубила две кади капусты.